Лесков, анализ произведения левша, план. Онлайн чтение книги Левша Николай Лесков

Николай Семёнович Лесков родился в 1831 году в селе Горохове Орловского уезда. Его отец – Семён Лесков, сын священника, закончил духовную семинарию, но служил в Орловской уголовной палате, славился как проницательный следователь и дослужился до чина, дававшего потомственное дворянство.

Николай Лесков не отличался таким же прилежанием и исполнительностью, как его отец. Учился он довольно плохо и получил свидетельство об окончании всего лишь двух классов. Ему была уготована другая судьба. Сначала он служил в уголовной палате, как его отец, потом перешёл в Киевскую казённую палату, и наконец, работал на предприятии своего дяди, англичанина А. Я. Скотта.

Благодаря последней службе он побывал во многих городах и сёлах России и сумел ближе познакомиться с жизнью своего народа. Именно это и помогло ему стать, по словам литературоведа Д. П. Святополка-Мирского, «самым русским из русских писателей».

Пожалуй, «самым русским» произведением Н. С. Лескова можно считать «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе», которое было опубликовано в 1881 году. Эта повесть – пример русского сказа, традиции которого были заложены ещё Гоголем. Она рассказывает о простом тульском оружейнике по кличке Левша. Император поручил ему сделать крошечную блоху, да так, чтобы она стала лучше той, которую смастерили англичане. Язык повести полон народной этимологией, каламбурами, а за затейливым сюжетом кроется национально-патриотическая тема и чувствуется любовь автора к простому русскому народу, такому умелому, но одновременно такому бесшабашному и несчастному. В конце повести Левша держит с полшкипером пари, по которому они должны перепить друг друга, и впоследствии умирает в богом забытой больнице, хотя до этого его славили на всю Россию.

Глава первая

Когда император Александр Павлович окончил венский совет , то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов , который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть, – и чем-нибудь отведет.

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить: но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, – Платов сказал себе:

– Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.

И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:

– Так и так, завтра мы с тобою едем на их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, – говорит, – такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки , дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудренее.

Глава вторая

На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры. Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали двухсестную .

Приезжают в пребольшое здание – подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры , и посредине под валдахином стоит Аболон полведерский .

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит; а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, – только из усов кольца вьет.

Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли . Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию , что для него все ничего не значит.

Государь говорит:

– Как это возможно – отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь ничто не удивительно?

А Платов отвечает:

– Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.

Государь говорит:

Платов отвечает:

– Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.

А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово ружье , а из другой пистолю .

– Вот, – говорят, – какая у нас производительность, – и подают ружье.

Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

– Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства – ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

– Ах, ах, ах, – говорит, – как это так… как это даже можно так тонко сделать! – И к Платову по-русски оборачивается и говорит: – Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал .

Николай Лесков.

Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе

Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так, и у нас дома своё не хуже есть,» – и чем-нибудь отведёт.

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать своё над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, – Платов сказал себе:

– Ну уж тут шабаш. До этих пор ещё я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.

И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:

– Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, – говорит, – такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришёл в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки , дерябнул хороший стакан, на дорожний складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудрёнее.

Приезжают в пребольшое здание – подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон полведерский.

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлён и на что смотрит; а тот идёт глаза опустивши, как будто ничего не видит, – только из усов кольца вьёт.

Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажитацию, что для него все ничего не значит.

Государь говорит:

А Платов отвечает:

Государь говорит:

– Это безрассудок.

Платов отвечает:

– Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.

А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово ружьё, а из другой пистолю.

– Вот, – говорят, – какая у нас производительность, – и подают ружьё.

Государь на Мортимерово ружьё посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

– Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства – её наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвёртку. Англичане говорят: «Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два – замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:

– Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

– Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь в этот день на бале был, а Платов ещё 6ольший стакан кислярки выдушил и спал крепким казачьим сном.

Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой случай англичан сожалел!

«Через что это государь огорчился? – думал Платов, – совсем того не понимаю», – и в таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навёл.

А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.

На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и говорит:

– Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые кунсткамеры смотреть.

Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь говорит:

– Нет, я ещё желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них первый сорт сахар делают.

Англичане всё государю показывают: какие у них разные первые сорта, а Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:

– А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?

А англичане и не знают, что это такое молво. Перешёптываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут, что это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара есть, а «молва» нет.

Платов говорит:

– Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с настоящим молво Бобринского завода.

А государь его за рукав дёрнул и тихо сказал:

– Пожалуйста, не порть мне политики.

Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории, начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение её между кожей и телом.

Государь поехал.

Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов думает себе:

«Вот, слава богу, все благополучно: государь ничему не удивляется».

Но только пришли в самую последнюю, комнату, а тут стоят их рабочие в тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего нет.

Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.

– Что это такое значит? – спрашивает; а аглицкие мастера отвечают:

– Это вашему величеству наше покорное поднесение.

– Что же это?

– А вот, – говорят, – изволите видеть сориночку?

Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном подносе самая крошечная соринка.

Работники говорят:

– Извольте пальчик послюнить и её на ладошку взять.

– На что же мне эта соринка?

– Это, – отвечают, – не соринка, а нимфозория.

– Живая она?

– Никак нет, – отвечают, – не живая, а из чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнёт дансе танцевать.

Государь залюбопытствовал и спрашивает:

– А где же ключик?

А англичане говорят:

– Отчего же, – государь говорит, – я его не вижу?

– Потому, – отвечают, – что это надо в мелкоскоп.

Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи действительно на подносе ключик лежит.

– Извольте, – говорят, – взять её на ладошечку – у неё в пузичке заводная дырка, а ключ семь поворотов имеет, и тогда она пойдёт дансе…

Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать, а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала.

Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами, – хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями.

Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в дар подали, а футляра на неё не принесли: без футляра же ни её, ни ключика держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят. А футляр на неё у них сделан из цельного бриллиантового ореха и ей местечко в середине выдавлено. Этого они не подали, потому что футляры, говорят, будто казённый, а у них насчёт казённого строго, хоть и для государя – нельзя жертвовать.

Платов было очень рассердился, потому что, говорит:

– Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили, и все ещё недостаточно! Футляр, – говорит, – всегда при всякой вещи принадлежит.

Но государь говорит:

– Оставь, пожалуйста, это не твоё дело – не порть мне политики. У них свой обычай. – И спрашивает: – Сколько тот орех стоит, в котором блоха местится?

Англичане положили за это ещё пять тысяч.

Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам опустил блошку в этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана преламутом и, рыбьей костью. Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».

Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман спустил, потому что «он сюда же, – говорит, – принадлежит, а денег вы и без того у нас много взяли».

Государь, этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали они скоро, потому что у государя от военных дел сделалась меланхолия и он захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота . Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут – всё могут сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.

Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это, не стал усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, солёным бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царём в карете молча. Государь в одну сторону глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.

– Ты, – говорит, – к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит.

Платов остался с обидою и лёг дома на досадную укушетку, да так все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.

Удивительная блоха из аглицкой воронёной стали оставалась у Александра Павловича в шкатулке под рыбьей костью, пока он скончался в Таганроге, отдав её попу Федоту, чтобы сдал после, государыне, когда она успокоится. Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохины верояции и усмехнулась, но заниматься ею не стала.

– Моё, – говорит, – теперь дело вдовье, и мне никакие забавы не обольстительны, – а вернувшись в Петербург, передала эту диковину со всеми иными драгоценностями в наследство новому государю.

Император Николай Павлович поначалу тоже никакого внимания на блоху не обратил, потому что при восходе его было смятение, но потом один раз стал пересматривать доставшуюся ему от брата шкатулку и достал из неё табакерку, а из табакерки бриллиантовый орех, и в нем нашёл стальную блоху, которая уже давно не была заведена и потому не действовала, а лежала смирно, как коченелая.

Государь посмотрел и удивился.

– Что это ещё за пустяковина и к чему она тут у моего брата в таком сохранении!

Придворные хотели выбросить, но государь говорит:

– Нет, это что-нибудь значит.

Позвали от Аничкина моста из противной аптеки химика, который на самых мелких весах яды взвешивал, и ему показали, а тот сейчас взял блоху, положил на язык и говорит: «Чувствую хлад, как от крепкого металла». А потом зубом её слегка помял и объявил:

– Как вам угодно, а это не настоящая блоха, а нимфозория, и она сотворена из металла, и работа эта не наша, не русская.

Государь велел сейчас разузнать: откуда это и что такое означает?

Бросились смотреть в дела и в списки, – но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, – никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был ещё жив и даже все ещё на своей досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех орденах. Государь говорит:

– Что тебе, мужественный старик, от меня надобно?

А Платов отвечает:

– Мне, ваше величество, ничего для себя не надо, так как я пью-ем что хочу и всем доволен, а я, – говорит, – пришёл доложить насчёт этой нимфозории, которую отыскали: это, – говорит, – так и так было, и вот как происходило при моих глазах в Англии, – и тут при ней есть ключик, а у меня есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть, и сим ключом через пузичко эту нимфозориюы можно завести, и она будет скакать в каком угодно пространстве и в стороны верояции делать.

Завели, она и пошла прыгать, а Платов говорит:

– Это, – говорит, – ваше величество, точно, что работа очень тонкая и интересная, но только нам этому удивляться с одним восторгом чувств не следует, а надо бы подвергнуть её русским пересмотрам в Туле или в Сестербеке, – тогда ещё Сестрорецк Сестербеком звали, – не могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались.

Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил, он и ответил Платову:

– Это ты, мужественный старик, хорошо говоришь, и я тебе это дело поручаю поверить. Мне эта коробочка все равно теперь при моих хлопотах не нужна, а ты возьми её с собою и на свою досадную укушетку больше не ложись, а поезжай на тихий Дон и поведи там с моими донцами междоусобные разговоры насчёт их жизни и преданности и что им нравится. А когда будешь ехать через Тулу, покажи моим тульским мастерам эту нимфозорию, и пусть они о ней подумают. Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей, которые делали нимфозорию, больше всех хвалил, а я на своих надеюсь, что они никого не хуже. Они моего слова не проронят и что-нибудь сделают.

Платов взял стальную блоху, и как поехал через Тулу на Дон, показал её тульским оружейникам и слова государевы им передал, а потом спрашивает:

– Как нам теперь быть, православные?

Оружейники отвечают:

– Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуем и никогда его забыть не можем за то, что он на своих людей надеется, а как нам в настоящем случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому что аглицкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим смыслом. Против неё, – говорят, – надо взяться подумавши и с божьим благословением. А ты, если твоя милость, как и государь наш, имеешь к нам доверие, поезжай к себе на тихий Дон, а нам эту блошку оставь, как она есть, в футляре и в золотой царской табакерочке. Гуляй себе по Дону и заживляй раны, которые принял за отечество, а когда назад будешь через Тулу ехать, – остановись и спосылай за нами: мы к той поре, бог даст, что-нибудь придумаем.

Платов не совсем доволен был тем, что туляки так много времени требуют и притом не говорят ясно: что такое именно они надеются устроить. Спрашивал он их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они сразу же такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил, а хотели прямо своё смелое воображение исполнить, да тогда и отдать.

– Мы ещё и сами не знаем, что учиним, а только будем на бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет.

Так и Платов умом виляет, и туляки тоже.

Платов вилял, вилял, да увидал, что туляка ему не перевилять, подал им табакерку с нимфозорией и говорит:

– Ну, нечего делать, пусть, – говорит, – будет по-вашему; я вас знаю, какие вы, ну, одначе, делать нечего, – я вам верю, но только смотрите, бриллиант чтобы не подменить и аглицкой тонкой работы не испортьте, да недолго возитесь, потому что я шибко езжу: двух недель не пройдёт, как я с тихого Дона опять в Петербург поворочу, – тогда мне чтоб непременно было что государю показать.

Оружейники его вполне успокоили:

– Тонкой работы, – говорят, – мы не, повредим и бриллианта не обменим, а две недели нам времени довольно, а к тому случаю, когда назад возвратишься, будет тебе что-нибудь государеву великолепию достойное представить.

А что именно, этого так-таки и не сказали.

Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись из города. Заметили за ними только то, что они пошли не в Московскую заставу, а в противоположную, киевскую сторону, и думали, что они пошли в Киев почивающим угодникам поклониться или посоветовать там с кем-нибудь из живых святых мужей, всегда пребывающих в Киеве в изобилии.

Но это было только близко к истине, а не самая истина. Ни время, ни расстояние не дозволяли тульским мастерам сходить в три недели пешком в Киев да ещё потом успеть сделать посрамительную для аглицкой нации работу. Лучше бы они могли сходить помолиться в Москву, до которой всего «два девяносто вёрст», а святых угодников и там почивает немало. А в другую сторону, до Орла, такие же «два девяносто», да за Орёл до Киева снова ещё добрых пять сот вёрст. Этакого пути скоро не сделаешь, да и сделавши его, не скоро отдохнёшь – долго ещё будут ноги остекливши и руки трястись.

Иным даже думалось, что мастера набахвалили перед Платовым, а потом как пообдумались, то и струсили и теперь совсем сбежали, унеся с собою и царскую золотую табакерку, и бриллиант, и наделавшую им хлопот аглицкую стальную блоху в футляре.

Однако такое предположение было тоже совершенно неосновательно и недостойно искусных людей, на которых теперь почивала надежда нации.

Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны также как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина «вечерний звон», а если кто из них посвятит себя большему служению и пойдёт в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими экономами, и из них выходят самые способные сборщики. На святом Афоне знают, что туляки – народ самый выгодный, и если бы не они, то тёмные уголки России, наверно, не видали бы очень многих святостей отдалённого Востока, а Афон лишился бы многих полезных приношений от русских щедрот и благочестия. Теперь «афонские туляки» обвозят святости по всей нашей родине и мастерски собирают сборы даже там, где взять нечего. Туляк полон церковного благочестия и великий практик этого дела, а потому и те три мастера, которые взялись поддержать Платова и с ним всю Россию, не делали ошибки, направясь не к Москве, а на юг. Они шли вовсе не в Киев, а к Мценску, к уездному городу Орловской губернии, в котором стоит древняя «камнесеченная» икона св. Николая; приплывшая сюда в самые древние времена на большом каменном же кресте по реке Зуше. Икона эта вида «грозного и престрашного» – святитель Мир-Ликийских изображён на ней «в рост», весь одеян сребропозлащенной одеждой, а лицом тёмен и на одной руке держит храм, а в другой меч – «военное одоление». Вот в этом «одолении» и заключался смысл вещи: св. Николай вообще покровитель торгового и военного дела, а «мценский Никола» в особенности, и ему-то туляки и пошли поклониться. Отслужили они молебен у самой иконы, потом у каменного креста и, наконец, возвратились домой «нощию» и, ничего никому не рассказывая, принялись за дело в ужасном секрете. Сошлись они все трое в один домик к левше, двери заперли, ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили и начали работать.

День, два, три сидят и никуда не выходят, все молоточками потюкивают. Куют что-то такое, а что куют – ничего неизвестно.

Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие ничего не сказывают и наружу не показываются. Ходили к домику разные люди, стучались в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются – неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, – не выскочут ли в перепуге и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало этих хитрых мастеров; один раз только левша высунулся по плечи и крикнул:

– Горите себе, а нам некогда, – и опять свою щипаную голову спрятал, ставню захлопнул, и за своё дело принялися.

Только сквозь малые щёлочки было видно, как внутри дома огонёк блестит, да слышно, что тонкие молоточки по звонким наковальням вытюкивают.

Словом, все дело велось в таком страшном секрете, что ничего нельзя было узнать, и притом продолжалось оно до самого возвращения казака Платова с тихого Дона к государю, и во все это время мастера ни с кем не видались и не разговаривали.

Платов ехал очень спешно и с церемонией: сам он сидел в коляске, а на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из коляски ногою ткнёт, и ещё злее понесутся. Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к подъезду возворотятся.

Так они и в Тулу прикатили, – тоже пролетели сначала сто скачков дальше Московской заставы, а потом казак сдействовал над ямщиком нагайкою в обратную сторону, и стали у крыльца новых коней запрягать. Платов же из коляски не вышел, а только велел свистовому как можно скорее привести к себе мастеровых, которым блоху оставил.

Побежал один свистовой, чтобы шли как можно скорее и несли ему работу, которою должны были англичан посрамить, и ещё мало этот свистовой отбежал, как Платов вдогонку за ним раз за разом новых шлёт, чтобы как можно скорее.

Всех свистовых разогнал и стал уже простых людей из любопытной публики посылать, да даже и сам от нетерпения ноги из коляски выставляет и сам от нетерпеливости бежать хочет, а зубами так и скрипит – все ему ещё нескоро показывается.

Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в скорости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.

Тульские мастера, которые удивительное дело делали, в это время как раз только свою работу оканчивали. Свистовые прибежали к ним запыхавшись, а простые люди из любопытной публики – те и вовсе не добежали, потому что с непривычки по дороге ноги рассыпали и повалилися, а потом от страха, чтобы не глядеть на Платова, ударились домой да где попало спрятались.

Свистовые же как прискочили, сейчас вскрикнули и как видят, что те не отпирают, сейчас без церемонии рванули болты у ставень, но болты были такие крепкие, что нимало не подались, дёрнули двери, а двери изнутри заложены на дубовый засов. Тогда свистовые взяли с улицы бревно, поддели им на пожарный манер под кровельную застреху да всю крышу с маленького домика сразу и своротили. Но крышу сняли, да и сами сейчас повалилися, потому что у мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная спираль сделалась, что непривычному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было продохнуть.

Послы закричали:

– Что же вы, такие-сякие, сволочи, делаете, да ещё этакою спиралью ошибать смеете! Или в вас после этого бога нет!

А те отвечают:

– Мы сейчас, последний гвоздик заколачиваем и, как забьём, тогда нашу работу вынесем.

– Что вы, подлецы, ничего не сделали, да ещё, пожалуй, всю вещь испортили! Я вам голову сниму!

А туляки ему в ответ:

– Напрасно так нас обижаете, – мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, – мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти – он увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.

Вряд ли найдутся такие, кто не знаком с историей Левши, подковавшим блоху. Повесть гениального Н.С. Лескова, изданная в 1881 году (отдельным изданием - 1882), входит в обязательную школьную программу.

Это произведение положено в основу чудесного мультипликационного фильма "Левша". Само выражение «подковать блоху» вошло в лексикон и стало означать высокое мастерство русских умельцев.

Гениальный вымысел

«Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» написан прекрасным остроумным языком, читается легко, а щемящая история о гениальном умельце не оставляет равнодушным абсолютно никого. Повесть настолько вошла в реальную жизнь, что большинство людей не ставит под сомнение, существовал ли в реальной жизни легендарный Левша и осталась ли после него подкованная блоха.

И очень разочаровывает тот факт, что народный мастер на все руки и результат его труда - это плод гениальной фантазии Николая Семеновича Лескова. Левши не существовало, документов, подтверждающих факт подковки стальной английской миниатюры и ее дальнейшей передачи Англии, тоже в реальности нет.

Высокоразвитая западная инженерная мысль

Однако подкованная блоха, ставшая символом непревзойденного мастерства русских умельцев, в наличии имеется (и не одна), но созданы все экземпляры были гораздо позже событий, описываемых в рассказе.

Собственно, сказ - это продолжение утверждения, высказанного М. В. Ломоносовым: «и может собственных Ньютонов российская земля рождать». Миниатюрная металлическая блоха, чудо механики, была куплена у англичан русским царем, победителем Наполеона. Безусловно, в демонстрации уникального изделия Александру I были и намек, и укор: «а мы все равно умнее и лучше вас».

Замечательный ответный дар

Ответ «надменному соседу». Крохотное танцующее насекомое было подковано. Правда, блоха перестала танцевать из-за тяжести лапок - русские умельцы «университетов не заканчивали». Чтобы понять достойность ответного подарка, надо представить,

Собственно, из всей этой мало привлекательной картинки интересен только один факт - у нее шесть лапок. Все шесть Левша и два его товарища и подковали. В микроскопические подковки были вбиты соответствующей величины гвоздики. По рассказу, все операции с металлическим насекомым русские умельцы делали без «мелкоскопа», так как глаз у них был, по словам самого Левши, «пристрелявши».

Гениальный прототип

Потрясенные инженеры туманного Альбиона пригласили умельцев на обучение к себе. И этот факт имел место в реальной действительности. Русского оружейного дела мастера из Тулы А. М. Сурнина пригласили в Англию на обучение, где он быстро достиг признания и стал помощником владельца на одном из лучших заводов Генри Нока. Сурнина, который ездил на обучение в Англию за сто лет до написания гениального сказа, почти все специалисты считают прототипом Левши, хотя судьба его была куда счастливее участи героя произведения. А. М. Сурнин, умерший в 1811 году, вернувшись в родную Тулу, занял хороший пост на местном оружейном заводе. Этот мастер сделал невероятно много для внедрения передовых английских разработок в оружейное производство России, сыгравшего большую роль в победе русского оружия в Отечественной войне 1812 года. О его мастерстве ходили легенды, которые и подали Лескову идею описать интереснейшую жизнь тульских оружейников, способных своим мастерством удивить иностранцев и действительно создать нечто такое, что подойдет под определение русское чудо.

«Нет пророка в своем отечестве»

Недаром слово умелец имеет такие синонимы, как искусник, мастер на все руки и творец. Изделий русских умельцев во всех ремеслах существует много, однако фамилий известно мало. Это потому что у представителей высших слоев общества отечественные изделия и местные мастера никогда не были в почете, а все зарубежное превозносилось до небес. А разве первый отечественный паровоз братьев Черепановых - не русское чудо?

Реальный гениальный умелец, подковавший блоху

Но вернемся к подкованной блохе. Это изделие стало мерилом мастерства. И само собой, что русскому умельцу на роду было написано достичь этого эталона и подковать блоху. Впервые это осуществил замечательный художник Николай Сергеевич Алдунин, умерший в 2009 году.

Этот виртуозный мастер подковки набил на настоящую усыпленную блоху. Рассказывая об этом шедевре, который сам Алдунин таковым не считал (лучшим своим достижением он считал микрокопию настоящего танка Т-34, водруженную на яблочное семечко), опять необходимо вспомнить, как выглядят блохи. Лапки у них волосатые, природой для подков непредусмотренные. Удивительный мастер обрезал волоски, удалил коготки и сделал легчайшие подковки из золота 999 пробы. Как они малы, можно представить, ознакомившись с такими данными: из одного грамма золота можно изготовить 22 миллиона таких подковок. Разве это не гениально?

Сказка, ставшая реальностью

Умелец, подковавший блоху, жил с нами в одно время. У него есть удивительные шедевры, о которых не так много и часто рассказывалось в средствах массовой информации. Все его работы отличаются не только не укладывающимися в голове размерами, но и тем, что они являются точными копиями настоящих образцов, а также, безусловно, красотой и изяществом. Это был настоящий творец и русский гениальный умелец, на деле осуществивший выдумку Лескова.

Музей микроминиатюр

У первопроходца, как правило, находятся и продолжатели. И теперь подкованная блоха, как и караван верблюдов в игольном ушке, являются обязательными показателями мастерства микроминиатюриста.

Сейчас в Санкт-Петербурге открыт музей «Русский Левша», в постоянной коллекции которого находятся 60 экспонатов, среди них, разумеется, есть и вышеназванные гениальные образцы совершенства мастерства микроминиатюристов. Представлена и роза в волоске, и книги на срезе макового зернышка. Подкованная блоха в музее занимает центральное место, ведь это легенда-символ, воспетая Лесковым.

Современные творцы

К самым известным ныне здравствующим российским микроминиатюристам относятся А. Рыкованов (Петербург), А. Коненко (Казань), Вл. Анискин (Омск). Их гениальные работы удостоены наград многих международных конкурсов. Замечательный мастер Анатолий Коненко свою первую подкованную блоху подарил Владимиру Владимировичу Путину.

Законное место хранения

А как же родина Левши? Здесь в оружейном музее хранилась знаменитая алдунинская подкованная блоха. Тула очень гордится этим экспонатом, ведь это первое в России бескрылое насекомое с подковами. Совсем недавно эта легенда переехала из музея оружия в «Старую тульскую аптеку», расположенную на пр. Ленина - главной артерии города.

Николай Семенович Лесков

Свердловск Средне-Уральское Книжное Издательство 1974

Н. ЛЕСКОВ

Сказ о Тульском косом Левше и стальной блохе

Художник Л. Эппле

«Художественная литература», 1973.

Когда император Александр Павлович окончил Венский совет *, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов *, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя до- мой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть, - и чем-нибудь отведет.

ПОЯСНЕНИЯ

Впервые произведение появилось в журнале «Русь», 1881, № 49–51, под заглавием «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе (Цеховая легенда)». Уточненную редакцию текста дает отдельное издание - «Сказ о тульском левше и о стальной блохе (Цеховая легенда)», СПб., 1882.

* Венский совет - Венский конгресс 1814–1815 годов, подводивший итоги войны России и ее союзников против Наполеона.

* Платов М. И. (1751–1818) - атаман донских казаков, прославившийся в Отечественной войне 1812 года. Сопровождал Александра I в Лондон.

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейхгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, - Платов сказал себе:

«Ну, уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам».

И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:

Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, - говорит, - такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки *, дерябнул хороший стакан, на дорожный складень богу помолился, буркою укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудренее.

Приезжают в пребольшое здание - подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и наконец в самом главном зале разные огромадные бюстры и посредине под валдахином стоит Аболон полведерский.

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит; а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, - только из усов кольца вьет.

Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию, что для него все ничего не значит.

Государь говорит:

Как это возможно - отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь ничто не удивительно?

А Платов отвечает:

Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.

Государь говорит:

Это безрассудок.

Платов отвечает:

Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.

А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово ружье *, а из другой пистолю.

Вот, - говорят, - какая у нас производительность, - и подают ружье.

Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства - ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

Ах, ах, ах, - говорит, - как это так… как это даже можно так тонко сделать!

И к Платову по-русски оборачивается и говорит:

Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а тою мастера сейчас же благородным бы сделал, А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят:

«Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два - замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:

Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь в этот день на бале был, а Платов еще больший стакан кис- лярки выдушил и спал крепким казачьим сном.

«Через что это государь огорчился? - думал Платов. - Совсем того не понимаю!» И в таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.

План пересказ

1. Император Александр и донской казак генерал Платов осматривают английскую кунсткамеру (собрание редкостей, диковинных вещей).
2. Александр покупает металлическую блоху и везет ее в Россию.
3. После смерти Александра другой царь, Николай Павлович, велит показать эту блоху русским мастерам.
4. Платов оставляет блоху у мастеров.
5. Платов, не разобравшись, какую работу выполнили тульские умельцы, увозит левшу с собой.
6. Царь, его дочь, Платов видят подкованную блоху.
7. Левша едет в Лондон, осматривает фабрики, заводы.
8. Возвратившись на Родину, Левша заболевает.
9. Разное отношение к английскому полшкиперу и к Левше в России.
10. Предсмертные слова Левши и отношение к ним графа Чернышева и рассказчика.

Пересказ

Глава 1

Когда закончился венский совет, император Александр захотел «по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть». Александр человек был общительный, со всеми разговаривал, всем интересовался. При нем состоял донской казак Платов, «который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил». И как царь заметит что-то диковинное, он говорит, что, мол, и на Руси не хуже есть. А англичане к приезду государя хитростей разных напридумывали, «чтобы его чужестранностью пленить», и договорились с Александром на следующий день ехать в оружейную кунсткамеру. Платову это не по душе пришлось, потому «велел он денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки», а пререкаться с царем не стал, думал: «Утро ночи мудренее».

Глава 2

На следующий день приехали они в кунсткамеру - «пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до бесконечности». Посмотрел император на Платова, а тот и глазом не повел. Англичане показывали все свое добро, а царь за них порадовался и спросил У Платова, почему тот такой бесчувственный. Казак ответил, что «мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали». А иноземцы сказали:

— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства...

Александр дивился вещи, а потом подал ее Платову, чтобы и он полюбовался. Тот поковырял замок и прочитал сделанную на сгибе русскую надпись: «Иван Москвин во граде Туле». Англичане так и ахнули, что промаху дали. А царю их жалко стало за такой «конфуз».

Глава 3

На следующий день поехали они опять кунсткамеры смотреть. Платов все царя домой зазывал и потешался над иностранцами, а Александр ему: «Пожалуйста, не порть мне политики». Привели их в последнюю кунсткамеру, где было все, «начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи». Вроде ничему не удивляется государь, и Платову от этого спокойно и радостно.

Вдруг царю подносят подарок на пустом подносе. Александр в недоумении, а англичане просят его самую маленькую соринку на подносе взять себе на ладошку. Это, оказывается, металлическая блоха, для которой даже ключик есть, чтобы завести ее, и тогда она «пойдет дансе». Государь сразу за такое чудо миллион отстегнул. Платов сильно раздосадовался, ведь англичане «дар сделали», а он за него платить должен. А Александр только и повторял, чтобы тот политики ему не портил. Положил он блоху в бриллиантовый орешек, а потом в свою золотую табакерку. А англичан похвалил: «Вы есть первые мастера на всем свете...» А Платов взял тайком мелкоскоп и в карман себе положил. Ехали они в Россию, по дороге смотрели в разные стороны и не разговаривали.

Глава 4

В России после смерти Александра никто из придворных не понимал, что с этой блохой делать надо, даже выбросить хотели. Но царь запретил. Тут, кстати, Платов и сказал: «Это, ваше величество, точно, что работа очень тонкая и интересная, но нам этому удивляться с одним восторгом чувств не следует, а надо бы подвергнуть ее русским пересмотрам в Туле или Сестербеке, — тогда еще Сестрорецк Сестербеком звали, — не могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались». Николай Павлович согласился, надеясь, что русские мастера не хуже будут.

Глава 5

Платов взял стальную блоху и поехал к тульским оружейникам. Мужики согласились, что вещь хитро сделана, и пообещали Платову, что к его приезду с Дона что-нибудь придумают: «Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на Бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет». Платова этот ответ не устроил, но делать нечего. Он только предупредил, чтобы мастеровые тонкой работы не испортили.

Глава 6

Платов уехал, а три самых лучших мастера, один из них косой левша, у которого «на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны», попрощались с товарищами и пошли в лес в сторону Киева. Многие даже думали, что хотят они скрыться со всем этим добром (золотой табакеркой царя, бриллиантом), но «однако такое предположение было тоже совершенно неосновательно и недостойно искусных людей, на которых теперь почивала надежда нации».

Глава 7

Описываются туляки. Туляк умен, сведущ в металлическом деле, очень религиозен. Вера туляков и мастерство помогают им строить великолепной красоты соборы.

Мастера направились не в Киев, а «к Мценску, к уездному городу Орловской губернии», где находится икона святого Николая, покровителя торгового и военного дела. «Отслужили они молебен у самой иконы, потом у каменного креста и, наконец, возвратились они домой нощию, и, ничего никому не рассказывая, принялись за дело в ужасном секрете». Сидели они все в домике у левши, ставни закрыли, двери заперли. Дня три сидели, не выходя, «ни с кем не видались и не разговаривали».

Глава 8

Приехал Платов в Тулу, послал людей за работой. Да и самому любопытно и не терпится посмотреть.

Глава 9

Тульские мастера уже почти доделали свою работу, осталось последний винтик вкрутить, а к ним в двери уже ломятся, кричат. Мастера обещают принести скоро. И вправду, вышли -у двоих в руках пусто, а левша царскую шкатулку несет.

Глава 10

Отдали шкатулку Платову. Сел в экипаж, а самому интересно, решил посмотреть, открывает, а блоха какая была, такая и осталась. Спросил он у усталых мастеров, в чем загвоздка. А те говорят: «Смотрите сами». Платов ничего не увидел, разозлился и накричал на них, мол, того, такую вещь испортили. Те обиделись на него и сказали, что не откроют секрет, в чем работа их была потому, что не доверяет он им. А Платов взял левшу к себе в коляску и увез без «тугамента».

Глава 11

Платов боялся, что царь вспомнит о блохе. И правда, как только он приехал, царь велел ее сразу подать. А Платов говорит: «Нимфозория все в том же пространстве». На что царь ответил: «Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано».

Глава 12

Вытащили блоху, царь позвал свою дочь Александру Николаевну, чтобы она своими тонкими пальчиками завела ключиком блоху. Но блоха не танцует. Тогда Платов схватил левшу и начал таскать его за волосы, а мастеровой говорит, что они ничего не испортили, и просит принести «самый сильный мелкоскоп».

Глава 13

Государь уверен, что русские люди его не подведут. Приносят микроскоп. Посмотрел царь и велит привести к нему левшу. Левша весь в рваной одежде, «без тугамента», пришел к царю. Николай говорит, что смотрел, но ничего не увидел. А левша отвечает: «Надо всего одну ее ножку в подробности под весь мелкоскоп подвести и отдельно смотреть на всякую пяточку, которой она ступает». Все так и сделали. Царь как посмотрел, так и засиял, обнял грязного левшу и сказал, что был уверен, что его не подведут. Ведь они английскую блоху подковали!

Глава 14

Все посмотрели в микроскоп и тоже начали обнимать левшу. А Платов перед ним извинился, дал сто рублей и велел вымыть его в бане и сделать прическу в парикмахерской. Сделали из него приличного человека с приличным видом и повезли в Лондон.

Глава 15

Привез курьер левшу, посадил его в номер гостиницы, а шкатулку с блохой куда надо забрал. Левше есть захотелось. Отвели его в «пищеприемную комнату». Но есть их пищу он отказался и «ждет курьера в прохладе за баклажечкой». А англичане тем временем на блоху посмотрели и захотели сразу мастера увидеть. Курьер проводит их в номер к левше, «англичане хлоп-хлоп его по плечу...» и хвалят.

Четыре дня вместе вино пили, потом, отойдя, начали расспрашивать тульского мастера, где он учился. Левша отвечает: «Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арихметики мы нимало не знаем». Иностранцы удивляются и предлагают ему у них остаться, «образованности выучиться», жениться и их веру принять. Левша отказывается: «...наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы». Уговорили его только погостить остаться на короткий срок, а потом они его сами на своем корабле в Петербург отвезут.

Глава 16

Левша «смотрел все их производство: и металлические фабрики, и мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет...» Все ему нравилось, и всех он чистосердечно хвалил. Но захотелось ему как-то домой — сил нет, и пришлось англичанам везти его в Россию. Одели его как надо, денег дали и отправили на корабле. А он все время в даль смотрел и спрашивал: «Где наша Россия?» А потом с полшкипером стали пить до самого «рижского Динаминде».

Глава 17

Так напились, что начали буянить. Подшкипер хотел даже левшу за борт кинуть, но матросы увидели, доложили капитану, а потом заперли порознь. До Петербурга их так везли, а потом «англичанина - в посланческий дом на Аглицкую набережную, а левшу - в квартал. Отсюда судьба их начала сильно разниться».

Глава 18

Англичанина как привезли в посольство, так сразу к нему врача, теплую ванну, «гуттаперчевую пилюлю». А левшу в квартале свалили и начали требовать документы, а он ослабел и ответить ничего не может. Много на холоде он в санях лежал, пока искали, в какую больницу его поместить. Ни в одной больнице без документов не принимают, так до утра его и возили. «Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают».

А англичанин выздоровел уже и побежал левшу искать.

Глава 19

Нашел подшкипер быстро своего русского товарища, когда тот уже почти умирал. Левша ему: «Мне бы два слова государю непременно надо сказать». Ко многим англичанин обращался, но все помочь отказывались, даже Платов сказал: «...не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил - теперь меня больше не уважают...» И только комендант Скобелев врача Мартын-Сольского позвал к левше. А тот, бедный, уже на последнем издыхании сказал ему: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть.чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся». Перекрестился и умер. Мартын-Сольский пошел к графу Чернышеву с этой новостью, а тот: «Знай свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть.

А доведи они левшины слова в свое время до государя, — в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был».

Глава 20

Все это были дела дней минувших. Имя левши утеряно, как и имена «многих величайших гениев», но эпоха отражена метко и верно. Таких мастеров больше в Туле не осталось. Работники, конечно, умеют ценить выгоды механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью.